…но вот прошли и Корейский пролив, видели вдали берега Китая и Японии, и стали приближаться к 40°. Нас ждала дикая, почти неизвестная страна, может быть очень любопытная, но негостеприимная и, для нас, холодная. Она давала уже знать о себе понижением температуры, снегом и изморозью. Вот, наконец и берег, выглянувший из-за туманов снежными горами и скалистыми обрывами. На ночь приближаться к нему было опасно, и мы держались под малыми парусами; только утром, когда уже рассвело, мы приблизились и пошли вдоль берега. Это было 3-го ноября.
Сжималось как-то неприятно сердце при виде отвесных стен песчаника и базальта; горе мореплавателю, разбившемуся у этих берегов. Местами, бухты углублялись вдаль; на втором плане, тянувшиеся цепи гор были покрыты редким лесом, лист которого уже опал, и стволы дерев чернели на белых снеговых глыбах, разбросанных по расселинам и вершинам; местами зеленел ельник, кедровник, но эта зелень более мертвила, нежели оживляла суровую природу. За то разнообразны были каменные уступы; то смотрели они исполинскими стенами, как будто сложенные из набросанных гигантами обломков и кусков, то иглились остроконечными вершинами, то рассыпались отдельными блоками, из которых иные выказывали из воды свою сероватую, резкую фигуру. Черневшиеся, как буквы китайской азбуки, в капризных извилинах трещины, свинцовый цвет отдаления с ярко-блистающим снегом, резко отделявшимся своею белизной от мрачного тумана, нависшего на отдаленных вершинах, представлял картину мрачную, строгую; ни одной линии, приятно ласкающей взгляд, ни одного тона нижнего и легкого. В этой стране надо жить гигантам, с закаленною природой и с железною волей. Но не только гиганты, даже местные уй-пида-цзы (жители северных стран, одевающиеся в рыбьи шкуры) удалились внутрь страны, далеко перешагнув за отроги Сихете- Алине (воспроизведено по тексту книги. Прим. Р.Т.), как называется крайний хребет нагорной восточной Азии, суровые скалы которого рассматривали мы, отыскивая Владимирскую бухту... Эти берега со стороны моря смотрят какою-то преградой, как будто стерегут лежащую за ними страну, до сих пор не допуская к ней европейца. Из прежних путешественников, не оставивших в покое ни одного клочка земли, только двое видели этот берег - Лаперуз в 1787 и Браутон в 1797 г.; оба они согласно говорят о мрачном впечатлении, произведенном на них этою страной. Сколько позволяли судить туманы, они видели скалы, несколько бухт, но ни одной речной долины, ведущей из внутренности страны к берегу, от которого живущие туземцы отделены были скалистыми горами и густыми лесами. Обнаженные горы казались им с моря неприступными и совершенно необитаемыми. Эти горы тянутся от 42° северной широты в горизонтально - наслоенных мощных пластах, возвышаясь от 3 600 до 4200 футов над поверхностью моря.
Но, кажется, приходить то время, когда и в этих расселинах начнут виться гнезда; со временем, может быть, вырастут города, и порт, более гостеприимный, чем Владимирская бухта, встретить пришедшее с моря судно.
Внимательно всматриваясь в очертания берега, мы увидали белый вельбот, показавшийся вдруг из-за одного выступившего к морю утеса. Стало быть, бухта здесь. Но по очертаниям не видно берега, углубления обманчивы, и мысы, раздельные на самом деле, кажутся слившимися вместе. Однако вельбот говорил о присутствии живых существ и даже больше, - вероятно и о присутствии клипера Стрелок, который мы должны были встретить в бухте. Вход сторожили две отвесные скалы: левая (мыс Ватовского. Прим Р.Т.) - точно готическое здание с маленькими башнями; правая (мыс Балюзек. Прим. Р.Т.) выступала отделившимся от общей массы блоком, о который разбивалась морская волна. Мы спустились, то есть повернули, и скоро бухта стала обозначаться. В середине она как бы раздваивалась выступившим вперед мысом. Показались мачты - только корвета Воевода, а не Стрелка, как мы ждали. На вельботе же выехал к нам командир его.
Общее расположение духа было такое, какое всегда бывает после долгого и утомительного перехода, когда увидишь, наконец пристань, и милая суета на палубе, предшествующая отдаче якоря, вам кажется и не крикливою и не скучною. Кто принаряжается, кто приводит бороду в порядок, обед не в обед, спешат кое-как его окончить. Кончились качки, дождевые плащи можно спрятать; всякий уверен в спокойном сне; еще несколько минут, и раздастся приятный звук команды: «отдай якорь», и цепи чуть не с музыкальным звуком полетят ко дну. Приятное ощущение! Но не так вышло; известно, что всякая неприятность является тогда, когда ее меньше всего ожидаешь. Доедая последний кусок торопливого обеда, услыхали мы какой-то подозрительный треск. «Мы на мели!» сказал кто-то.
- Что вы? На мели! - чуть не с ожесточением отвечали все; но повторившиеся треск и наверху команда: «полный задний ход», убедили всех в справедливости неприятного факта. Мы, что называется, врезались. Клипер не двигался. Итак, вот чем нас встретила Владимирская бухта, - рифом, неверно назначенным на карт, в виду отвесных скал, смотрящих так неприветливо, даже грозно.
Я вышел наверх: аврал кипел; шлюпки спускались одна за другою на воду, полетел запасный рангоут за борт, реи с фок-мачты спускались на палубу, команда тянула за конец брошенного за кормою якоря; клипер кряхтел, покачивался, но не двигался с места.
Погода стала портиться, небо заволокло тучами; пошел снег, изморозь; волнение стало разводить сильнее и сильнее; приподнимет клипер и опустит, а в корму раздается неприятный удар. На палубе и на снастях лед; мокро и холодно. «Если разобьет клипер, - говорим мы, - то до берега саженей десять, переплыть можно; и хотя может быть не все попадут туда, но все лучше, чем разбиваться где-нибудь среди океана; тут еще небольшая беда.» Дунет ветер, на время расчистится окрестность, покажется каменная, неприветливая стена берега, и опять снег, как белый саван, окутает его, и снова ничего невидно; и холодно, и как-то очень неприятно. С моря волна увеличивается; свежеет, дело уже к ночи, удары в корму повторяются чаще, и мачты откликаются на каждый удар судорожным вздрагиванием, которое сопровождается выхлестыванием вант. Мало оставалось надежды; капитан приказал выпалить из пушки, раздался выстрел, может быть первый в этих местах, и первый выстрел был сигналом бедствия. Велено было зарядить другую пушку, но вместо выстрела услышали мы крик лотового: «назад пошел!» крик, возвративший нас к жизни, или по крайней мере к покою. Сильная волна приподняла клипер кверху, а действовавшая в этот момент задним ходом машина оттянула его от рифа. Нос покатился вправо, винт застучал, судно почувствовало себя легко на родной, свободной стихии; зажглись фальшфейеры, на которые отвечал Воевода для показания своего места; мы, прикрытые темнотой и вьюгой, вошли в бухту, и наконец, якорь весело полетел ко дну. Чтобы понять, как нам было легко и приятно, надо провести подобный безнадежный день. За то, как же мы и отдохнули!..
Владимирская бухта находится на восточном берегу земли, уступленной нам китайцами по айгунскому трактату. Открытая графом Путятиным, который осмотрел ее на пути в Китай, она лежит под 43° 54' с. ш. Все мысы и выступающие скалы получили имена офицеров, находившихся на пароходе Америка. Съемка была сделана поверхностно, какую можно было сделать в несколько дней. Бухта раздваивается серединным мысом на две части, на северную и южную бухту; между обступившими ее холмами попадаются долины, удобные для устройства доков и для города; к северной бухте примыкает обширная долина, на которой, извиваясь несколькими руслами, прячась в рощах и камышах, течет капризно горная река. Зимою или во время дождей, она, по всей вероятности, затопляет все низменное пространство. По горам растет редкий лес, состоящий из дуба, березы и кедра; много следов пастбищ и сожженных деревьев.
Некоторые офицеры с корвета Воевода ходили внутрь страны, верст за 50, сначала долиною, потом перешли через хребет гор и не встретили ни деревни, ни жилья, кроме нескольких хижин, разбросанных по берегу бухты. Из дичи видели небольшое стадо диких коз, поднявшееся от них далеко и исчезнувшее мгновенно. Реку они нашли в нескольких местах запруженною, и баснословное количество рыбы, остановленной плотинами, частью выброшенной на берег и гниющей. Запах издалека давал знать об этих местах.
На другой день утром волнение стихло; длинный бурун ходил по тому месту, где мы стояли на мели. Выброшенный за борть рангоут прибило к берегу, послана была шлюпка собрать его. Я воспользовался ею и поехал осмотреть бухту. Бухта могла бы быть превосходною, если бы приложить некоторое старание. Она велика, глубина умеренная и ровная, грунт тоже хорош: но в ней разводит сильное волнение, так что суда, которым придется зимовать здесь, должны быть всегда наготове. Этому можно помочь, выстроив мол хоть бы на нашем знакомом рифе; тогда рейд сделался бы покойным и безопасным; укрепить эту бухту тоже легко; скалы мысов сами просятся под бастионы и теперь уже смотрят грозными и неприступными твердынями, на которые можно надежно опереться. Зимою бухта замерзает месяца на два.
На клипер приехали туземцы на длинной, сколоченной из досок, лодке. Это были китайцы, по всей вероятности беглые, потому что китайцам переход через Манчжурию запрещен. На головах, украшенных косами, были у них соболиные шапочки; остальной костюм был какой-то бесформенный; он мог принадлежать всякой народности, обусловленный случайностью и климатом. Что-то похожее на серый армяк, на ногах из тюленьей шкуры род гетр, и из той же шкуры башмаки - обувь, известная у нас в Сибири под именем торбасов; на поясе коротенькая трубочка, кожаный мешочек для табаку и еще какие-то безделки. В ушах серьги, в косу вплетены пуговки и побрякушки. Лицо старшего было типом китайской физиономии: с двумя линиями вместо глаз, с широкими скулами, с реденькими усами и бородкой. Другой был юноша, более смуглый; полнота его молодого лица скрадывала угловатые черты, так резко выступавшие у старшего: они привезли рыбу, род лосося, которую выменивали на пуговицы и старое платье. В обращении они были очень развязны. «Шангалды, шангалды,» говорили они, если были довольны вещью; «пу шангалды», если нет; причем трясли головой и мотали руками.
Нам захотелось сделать им визит и вместе посмотреть на их быт и на близлежащую местность; раз, утром собрались мы, взяв с собою холодный обед и другие принадлежности, могущие сделать прогулку приятною. Сначала шли на баркасе, вдоль берега, до северной бухты, огибая мысы и скалы. В северной бухте вышли на берег, оставив баркас на дреке. Первая попавшаяся хижина выстроена была довольно крепко; она состояла из двух отделений: первое род кладовой, где висела юкола (сушеная рыба); по углам сложена разная рухлядь. В другом отделении было самое жилье. Печь шла низким боровом кругом стены, и на ней устроены были широкие нары; это была известная к'ан (так в оригинальном тексте. Прим. Р.Т.), необходимая принадлежность хижины манчжура или уй-пи-да-цзы, людей, живущих в холодных странах. По углам и бесчисленным полкам очень много плетеной из прутьев посуды, обмазанной глиной и сделанной очень искусно и просто деревянной. В одном углу род молельни, что-то из фольги и бумаги, но покрытое, как и все в хижине, копотью и дымом, отчего все смотрело чем-то неопределенным. На стене висело китайское ружье с фитилем. Весь внутренний быт комнаты совершенно был таков, как его описал Лаперуз, посещавший подобные хижины в Де-Кастри и на Сахалине: или они жили по Лаперузу, или с того времени ни на шаг не двинулась их прозябающая, лишенная всякого смысла жизнь? Посмотрите на хозяина, того самого старика, что был вчера у нас на клипере; сидит он в стороне и ни на кого не смотрит, хотя много мог бы увидеть интересного; неужели не удивили, или не заняли мы его ни своими лицами, на их лица нисколько непохожими, ни костюмом, ни револьверами, ни жжонкой, наконец, которую варили у него на наре по всем правилам искусства? Мне показалось это равнодушие искусственными. Оно принято и развито у всех азиатских народов, но, кажется, показывает начало и нашего «себе на уме», которое мы наследовали, вероятно, от монголов. Я подметил у хозяина два или три взгляда, брошенных им искоса так лукаво и так насмешливо! Расстались мы друзьями; каждому из нас он подарил по сушеной рыбе.
Близ хижины, за изгородью, паслись два красивые пестрые быка, несколько кур прохаживались в разных направлениях. Несмотря на все наши просьбы, хозяин не продавал быков, знаками показывая, что когда нападает снег, то на них он удалится внутрь страны и увезет на санях весь свой скарб.
В печах, устроенных особняком на берегу, жители выпаривают из морской воды соль; по всему, однако, видно было, что это временные жильцы; их присылают сюда из деревень для сушения рыбы, добывания соли и ловли моллюсков, из которых самым лакомым считается хай-мень (видимо, автор перепутал рыбу тайменя с трепангом. Прим. Р.Т.). Далее по берегу виднелось около пяти хижин; все они были похожи одна на другую, только быков мы уже не видали: те два быка были единственные. На чем же уедут хозяева этих хижин, узнать было не от кого.
Перевалившись через высокий холм, покрытый редким лесом, со следами палов и пастбищ, спустились мы в долину и долго шли по узенькой тропинки, любуясь красивою ручкой, которая извивалась лентой. Летом эта долина должна быть очень живописна; она напомнила мне долины Качи и Бельбека в Крыму: те же горы, теснящие ее с боков, те же миловидные рощи, капризные изгибы быстрого потока, свирепого и разрушающего все во время разлива. Недоставало пирамидальных тополей и виноградников; а отчего же, со временем, им и не быть здесь? Цивилизация смягчит и суровость климата; усилия и труд пробьют дикую кору, и эти скалы, теперь такие неприветливые, улыбнутся путешественнику плодами гражданственности и образования. Мы возвратились благополучно, не встретив ни одного дикого зверя и ни одного сколько-нибудь замечательного приключения.
Через несколько дней мы перешли в залив Св. Ольги, десятью милями южнее; вместе с нами пошел и Воевода. В Ольге мы застали транспорт Байкал, недавно пришедший сюда для зимовки.
Ольга - обширный залив, совершенно открытый с моря, только у входного правого мыса находится странной формы каменный островок, оторвавшийся от общей массы берегов. За ним, как пилястры длинной залы, уходящие в перспективе, желтели выступавшие песчаные и базальтовые обрывы; на них сверху нависли холмы, поросшие дубом и кедром и венчанные местами теми же песчаниками, похожими то на башни, то на каменные замки. В глубине залива к нему примыкает широкая долина, заросшая сплошным лесом, в тени дерев которого течет довольно большая река (река Аввакума), впадающая в залив. С правой стороны, едва заметный вход в бухту, совершенно закрытую со всех сторон и распространившуюся, как озеро, среди лесистых холмов. Эта бухта названа Тихою Пристанью, - название, совершенно соответствующее производимому ею впечатлению. Берега ее не смотрят пустыми и дикими обрывами; ветвистые дубы, летом вероятно очень красивые, спустились своими дряхлыми стволами прямо к тихой, неподвижной воде, любуясь в ее зеркало на свою могучую старость; над ними круглые и мягкие очертания верхней части холмов, и одна снеговая гора виднеется где-то далеко. В тихом заливе, как в зеркале, отражается мирный ландшафт, как бы заманивая зашедшее сюда судно скорее бросить якорь.
Узким и немного извилистым проливом входили мы в Тихую Пристань, чуть не цепляясь за ветви растущих у самой воды дерев. Холод, еще бессильный пред бурными волнами бухты Владимира, уже сковал на половину, довольно толстым льдом, тихие воды здешней пристани. Мы стали вне линии льда, между тем как Воевода и Байкал уже были окружены им, и команда их ходила по скользкой поверхности, показавшейся новинкой для воеводских, но очень хорошо знакомой команде, пришедшей с Амура на Байкале. Оба судна оставались здесь на зимовку и уже стали готовиться к разоружению. В ночь льду еще прибавилось.
Залив Ольга осмотрен был графом Путятиным, но описан был он еще прежде англичанами, которые и назвали его именем своего адмирала (Сеймур-бай). Тихая пристань, в глубине которой впадает также река - во всех отношениях превосходная бухта. Она довольно велика, глубина ее ровная и нисколько уменьшается только у впадения реки. Здесь, кажется, вечный штиль; но иногда бывают с гор довольно сильные порывы ветра, от которых дрейфует. Прилегающие земли покрыты превосходным черноземом. Из местных жителей еще никто не являлся.
12-го ноября мы снялись, простившись с воеводскими, которым предстояла самая трудная и самая скучная зима. Нечего сказать, не улыбалось им близкое будущее. Надо было, во-первых, отыскать свежей провизии, а то не надолго хватило бы сил для тех трудов и работ, которые их ожидали. Им предстоял подвиг положить основание порту и, если можно, то отыскать сообщение между Ольгою и истоками Уссури; в последнем случае, новый порт вошел бы в Амурскую систему и мог бы получать все условия существования, обеспеченный с сухого пути. Мы пожелали им всевозможных успехов, а сами пошли в Японию. Конечно, они нам завидовали; но не нынче, так завтра их же участь могла достаться и нам!
Ровно через пять месяцев (18 апреля 1859) пришли мы снова в Ольгу с запасами зелени, картофеля и семян. Слева, на холме, развевался русский флаг; за деревьями зеленела крыша какого-то строения; толпа матросов вбивала сваи, устраивая пристань. Зимовка прошла благополучно. В начале люди болели, но не опасно. Мало-помалу начали появляться туземцы, также как и по Владимиру, - китайцы; знакомились и понемногу сближались с нашими. Они носили кабанину, диких коз, наконец стали продавать и скот. Серебро они брали охотно, а еще охотнее синюю бумажную материю, известную в этих странах под именем дабы, род миткаля. Недостаток был только в зелени. Китайцы жили в разбросанных хижинах, на довольно значительном расстоянии одна от другой, по реке Аввакума; ближайшие были верстах в пятнадцати. Жили они точно так же как и китайцы Владимирской бухты, только у некоторых стариков висели на шестах заготовленные для себя гробы. За дабу носили китайцы собольи шкурки, которые, впрочем продавали и за доллары.
Скот их очень хорош, крупен, красив и сыт. Вообще окрестности Ольги представляют много условий для скотоводства; по рекам круглый год прекрасные пастбища, в окрестностях бухты можно разводить обширные огороды, сеять картофель, который в этих странах особенно полезен, как хорошее противоскорбутное средство и как необходимая провизия для китобойных судов, сотнями кишащих в ближних морях. Находя в Ольге скот и картофель, китобои охотно бы променяли эту пристань на Хакодаде, где все это достается купеческим судам с величайшим затруднением. Разведенное в больших размерах, скотоводство могло бы снабжать весь край солониной и маслом, и в этом отношении соперничествовать с Японией, где излишек народонаселения позволяет держать лишь очень ограниченное количество скота; японцам есть его запрещают не по религиозным убеждениям, а из расчета, чтобы не уменьшить рабочих сил.
Лед держался в бухте до конца марта. Это важное неудобство пристани. Самый большой холод достигал до 17° Р. Снегу было мало. Погода стояла большею часто тихая и светлая.
В феврале снаряжена была небольшая экспедиция; она должна была проникнуть до Уссури и встретить там казачьи разъезды, посланные с низовья этой реки, где в нынешнем году зимовало казаков несколько сотен. А попросту сказать, послали почту. В числе посланных матросов был один тунгус с Байкала; со свойственным одной его нации чутьем отыскивать в этих пустынях дорогу, он довел экспедицию до Уссури; они даже очень мало истратили своей провизии, потому что встретившиеся им жители считали за удовольствие кормить их; встретили казаков и привезли нашим ольгинским отшельникам почту.
В зиму построены были: баня, ледник, шлюпочный сарай, пристань, и положено основание офицерскому флигелю (или казарме). «Как же вы разгоняли скуку?» спрашивали мы, и нам рассказывали о разных занятиях, придуманных между делом изобретательностью русского человека, всегда умеющего найти средство развлечь себя. «Между прочим, говорили они, мы отправлялись раз в неделю на пикник - в баню...» Верно им было весело! А следы этой зимовки виднелись на лицах - не одна морщина прибавилась на них!

Об авторе
Алексей Владимирович Вышеславцев родился 20 мая 1831 года в глубинке России (г. Тамбов) в «дворянском гнезде». Родительский дом был погружен в атмосферу европейского искусства, украшен французскими гравюрами, итальянскими пейзажами. Огромная семейная библиотека содержала немало фолиантов на многих европейских языках. Родители надеялись, что их отпрыск посвятит себя искусству. Но жизнь распорядилась по-своему. Алексей Вышеславцев поступил на медицинский факультет.
С 1853 года он — военный медик в Полтавском полку. В 1854-м принял участие в походе по Дунаю. В 1855 году стал защитником Севастополя, спасал раненых на Камчатском редуте у Малахова кургана.
Здесь врач Алексей Вышеславцев попробовал свои силы в беллетристике. Он начал писать рассказы о севастопольских событиях. В 1856 году они были опубликованы в «Морском сборнике», издававшемся в Петербурге.
Между тем самого Алексея Владимировича увлекло море. В 1857 году он переводится на Балтийский флот и в июле уходит на три года в кругосветное путешествие на клипере «Пластун».
После поражения в Крымской войне Россия начала активно разрабатывать дальневосточное направление внешней политики. Готовился межгосударственный договор с Китаем о разделе сфер влияния на Амуре. Его готовил генерал-губернатор Восточной Сибири граф Н. Н. Муравьев-Амурский. Чтобы укрепить российские позиции в регионе, было решено в 1858 году «продемонстрировать флаг» и у японских берегов. Клипер «Пластун», шедший с Балтики, должен был усилить эскадру Муравьева.
Алексей Вышеславцев во время своей дальневосточной одиссеи интенсивно работал. И не только как врач. Он много рисовал. Привез в Петербург около 100 рисунков с натуры. Здесь же начал записывать впечатления, чему способствовал уже приобретенный опыт литераторства.
В 1862 году в издательстве Морского министерства вышли «Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859 и 1860 годах».
Из дальних портов, куда заходил «Пластун», Вышеславцев посылал в редакцию журнала «Русский вестник» заметки, представленные в форме писем. Отдельные главы будущей книги - «Мыс Доброй Надежды», «Атлантический океан», «Малайское море», «Гонконг», «Из Эддо» - с ноября 1858 до конца 1860 г. печатали в журнале с пометками: «клипер “Пластун”». В течение всего путешествия Вышеславцев зарисовывал наиболее интересные места, типы жителей разных стран, этнографические особенности их быта.
Основную часть кругосветного путешествия Вышеславцев служил на клипере «Пластун». Именно в честь этого клипера получили имена бухта и поселок в Тернейском районе.
Уже при возвращении к родным берегам, в Монтевидео, Вышеславцева перевели на другое судно эскадры – корвет Новик. Скорее всего, этот перевод спас ему жизнь. В нескольких днях пути от родных берегов, на клипере «Пластун» взорвался пороховой погреб и 70 членов команды погибли вместе с затонувшим кораблем.
Наконец, в августе 1860 г., после трехлетнего отсутствия, Вышеславцев возвратился в Кронштадт, совершив полное кругосветное плавание.
Вскоре по возвращении в Петербург (1860—1861) в печати появились письма Вышеславцева из Японии. Такой материал он предложил журналу «Русский вестник». Информация об интересном авторе, об эксклюзивном материале кругосветного путешествия быстро распространилась среди издателей Петербурга.
Накопленные за время путешествия материалы легли в основу книги, которую Вышеславцев подготовил довольно быстро (за год с небольшим). Издателем выступило Морское министерство. И не только потому, что Вышеславцев служил по Морскому ведомству. Морское министерство всегда придавало особое значение изданию материалов русских морских экспедиций, утверждению нашего научного приоритета в исследовании новых земель, морей, островов, изучению жизни разных народов. С начала XIX в. до конца 40х гг. было издано немало книг - отчетов русских мореплавателей о кругосветных и полукругосветных плаваниях или исследований отдельных морей. Большинство из них печаталось в типографии Морского министерства (Морской типографии).
Книга содержала 27 рисунков автора, литографированных известным петербургским мастером П. Пети. Их с набросков Вышеславцева рисовали на камне ученики пейзажного класса Академии художеств, а впоследствии – признанные российские живописцы: Иван Шишкин, Василий Верещагин, Александр Гине и Петр Джогин.